В тот день Лизель, уходя, сказала фразу, которая далась ей с большим трудом. В переводе это значит, что ей пришлось взвалить на себя два огромных слова, пронести на плечах и вывалить эту громоздкую пару под ноги Ильзе Герман. Слова свисали по бокам, пока Лизель шаталась под их тяжестью, — и не удержала их. Они лежали вместе на полу, громадные и громкие, неуклюжие.
* * *ДВА ОГРОМНЫХ СЛОВА* * *
ПРОСТИТЕ МЕНЯ
Я отбрасываю книгу в сторону так, что страницы в ней смялись.
«Простите меня» — клеймо, выжигаемое на одном из лёгких. Больно. От этого хотелось морщиться и согнуться в спине. Свернуться калачиком и просить пощады. Но мне было нельзя.
Я подпитывал каждый из своих грехов и медленно прожигал свою жизнь как сигарету. Я стал много курить, забивая свои лёгкие никотином и заставляя их гнить изнутри. Сжиматься и гнить. Засыхать и опадать цветочными листьями. Я хотел бы всё изменить, но реальность была иной. Реальность не предоставляла мне нужного шанса. Я был из тех, кто ждал повода свыше и надеялся, что всё изменится.
Пиджак цвета Бордо 1891 года висит на спинке стула. У него со внутренней стороны воротника бирка с надписью «Prada», выполненная прописными буквами. И если я когда-нибудь променяю цвет Бордо 1891, то только на Бургунди.
Принципы никогда не отступали на задний план и как бы не хотелось, их не изменить. Каждый из них будет безжалостно давить тебе на сердце, заставляя тебя страдать. Заставляя ощущать адское мучение, от которого становится дурно. Я много раз хотел сменить свои принципы. Много раз хотел схватить все семь грехов за глотку и вышвырнуть в воду. Чтобы они тонули. Чтобы они поняли, что в любой ситуации Королём остаюсь лишь Я.
Дьявол же всегда носит «Prada».
Глаза продирало насквозь дымом. Пора было успокоиться и сесть в свою песочницу. В пиджаке цвета Бордо.
Разъедающий дым, последствие курения, хронически оставался запахом на одежде. От него спасала только химчистка, после которой повторялось всё вновь. Попытка скрыть запах курева за ароматом дорогого парфюма практически с треском и грохотом провалилась под землю.
Жизнь напоминала круговорот. Тот самый круговорот: от сигареты до химчистки. Каждый раз, возрождаясь пеплом, мы ищем себя и приходим в химчистку, где нас отшлифовывают по заданным правилам; критериям. Заданные обществом традиции должны исполняться беспрекословно. Не важно кто ты. Не важно зачем ты пришёл.
Сеанс за сеансом всегда продолжается.
«Простите меня».
Раскалённое клеймо касается моих лёгких, выжигая на нем эти слова. Словно что-то хотело, чтобы я переступил за порог и извинился.
Словно я должен был это сделать прямо сейчас.
«Простите меня».
И какая разница, что после этого сеанса я всё равно буду переступать через порог кабинета психолога? Искать ответ на загадку её дешёвых духов; её коротких светлых волос; её ненавязчивого высокого каблука и разреза на юбке?..
«Простите меня».
Нет, не прощайте.
Внутренние демоны — властные тёмные правители — ликовали. Всякий раз, когда открывалась возможность пнуть дверь кабинета и сесть на стул в царской манере, закинув ногу на ногу, демоны отплясывали фирменный танец. Они связывали разум и логику, просили подождать в стороне. Быть может, исполнить им менуэт на фортепиано…
Они ликовали всякий раз, когда я стоял в коридоре у окна и смотрел через стеклопакет во внутренний двор академии. Выискивая свою очередную жертву, демоны невольно смотрели в сторону окна психолога.
Вот привязались то.
И какая после этого разница кто виноват, а кто жертва? Демоны остановились на одном и просили результата: разбить. Бедный психолог должен искать спасение.
«Не думай. Пожалуйста, перестань. Не-ду-май.»
Отчеканивая каждое слово по листку бумаги в поисках неизведанного. В поисках информации о том, что поможет в борьбе с собственными же демонами.
В поисках каждого действия, будь то даже удар плечом при походке. Нужно спасение. Собственное спасение. Убежище.
Беги, не оглядывайся, не останавливайся. Убежище рядом. Скрывайся. Прячься. Не высовывайся и не попадайся на глаза.
Спасение рядом, но я его не чувствовал. Терялся в толпе, становился бельмом на глазу психолога. Специально выходил во время урока и бродил по коридору. Хотел остановить её, хотел схватить за руку, к стене прижать.
Хотел.
Хотел и прошёл мимо неё. Молча и не обращая никакого внимания.
Заведомо ложная информация наполняла сосуд, приготовленный демонами. Знание — близко. Ответ на задачу — ещё ближе. Пытаясь перебороть самого себя и внутренних демонов, хватаешься за цепь и не даёшь себе обернуться.
Пак ЧоА лишь психолог.
Психолог.
И жертва твоих демонов.
«Простите меня».
Если бы я хотел с кем-то разговаривать — я бы разговаривал. Не бросался обрывками фраз и не испытывал бы умиротворение от происходящего.
Игра на телефоне в перерыве между отвлекала от тех, кто додумывался попросить списать. Впрочем, сидеть в наушниках и тыкаться в телефон — всегда выход из подобных случаев. На тебя никто не обращает внимания, потому что условно ты «занят»; ты никого не слышишь — или слышишь, но не подаёшь признаков, — и просто наслаждаешься грёбанным одиночеством.
Очередная мимолётная встреча, при которой я просто прохожу мимо, спускаясь по лестнице. Уже символично достаю сигарету и прикуриваю. Спасение в каждой затяжке, да?
Спасение в дороге до общежития; спасение в собственном дверном замке и ключе, который со скрежетом входит в замочную скважину и поворачивается; спасение в одиночестве, поглощаемой духотой от того, что комната не проветривалась целый день. А потом я вновь вешаю свой пиджак цвета Бордо 1891 года на спинку стула и укладываюсь прямо в одежде на кровать.
Просыпаясь, она плыла в кровати, кричала, тонула в половодье простыней. Напротив у стены кровать брата, как лодка, дрейфовала в темноте. Лизель приходила в себя, и кровать медленно тонула — видимо, в полу. И в этом видении радости было немного, и обычно крики девочки стихали не сразу.
Пожалуй, единственное благо страшных снов было в том, что в комнату Лизель тогда приходил Ганс Хуберман, новый Папа — с утешением и любовью.
Он приходил каждую ночь и сидел с нею. Первые раз-другой просто приходил — другой человек, истреблявший ее одиночество. Через несколько ночей он прошептал:
— Ш-ш, я тут, все хорошо.
Через три недели он обнял ее. Доверие росло быстро, и причиной была прежде всего грубая сила нежности этого человека, его здешность. С самого начала девочка знала, что он придет с полукрика и не покинет ее.
* * * ОПРЕДЕЛЕНИЕ, НЕ НАЙДЕННОЕ В СЛОВАРЕ * * *
Не-покидание — проявление доверия и любви, часто распознаваемое детьми.
Не-покидание. Жалкая попытка сродниться с собственными мыслями не увенчалась успехом. Скорее, упала осушенным цветочным лепестком на подоконник, как это произошло сейчас. Это привлекло моё внимание, ведь я не любил цветы. Единственный цветок, стоявший в комнате на подоконнике, уже давно завял. Его листья, засохшие и опадавшие, до сих пор падали на подоконник с раздражающим грохотом. Именно грохотом. Я много раз просил его убрать, но почему то он стоит все на том же подоконнике и увядает. Жизнь не щадит никого, заставляя умирать засыхая и падать в свой будущий гроб с грохотом.
— Эй, я забыл у него кое что. Можешь сходить забрать? Ты все равно из комнаты почти не выходишь.
Краем глаза осматриваю соседа по комнате.
Ён Хва, вредный заносчивый ублюдок, не менялся. Две противоположности в одной комнате — чревато разгромом и войной, как таковой. Ну а я что? Я киваю головой, встаю с кровати, стягивая со спинки стула свой пиджак, и выхожу из комнаты.
Я действительно почти не выходил из комнаты, предпочитая находиться в четырёх стенах. А если и выходил, то только покурить, не иначе. В этом было ощущение собственной свободы: сложное философское мышление о том, что Свобода заключается в заточении. Ведь когда кандалы сняты, ты не ценишь эту самую «свободу»; не чувствуешь её; не знаешь, что с ней надо делать.
Не фанатик прогулок часто сидит дома. Я если и ходил прогуляться, то только сразу после учебы и не заходя за порог общежития. Магия стен завлекала и уже как-то не особо хотелось выходить за их пределы.
Блять.
Сигареты забыл.
Моё возвращение на было удивительным. Ён прекрасно знает о пристрастиях к травле собственных лёгких — единственная радость, которой модно упиваться до самого настоящего посинения или позеленения, пока блевать не захочется. Весёлое развлечение людей, которые бесконечно прожигают свою жизнь просто потому что ограничены в чем-либо: будь то собственный выбор профессии или еды на завтрак. Вот она «Свобода» — тебе никто не мешает умирать. Ты свободно живёшь бесполезным бревном.
Бревном.
Тао выходит на улицу и прикуривает сигарету. Он суёт руки в карманы и медленными шагами направляется к зданиям, в которых живут преподаватели.
Мимо меня проходят ученики. Их не так много на улице. Они держатся за руки, беззаботно направляются в общежитие, где проводят время вместе. А затем у каждого ломается жизнь, что-то меняется и они уже не могут жить также, как было до этого.
Моя личная жизнь тоже умеет заламывать в позвоночнике, вынуждать прогибаться под ней, страдать. Кто-то не должен брать на себя ответственность… А моя ответственность села меня на плечи и ноги свесила. Маленькие хрупкие ноги, которыми она болтает день ото дня, задевая носком ботинка мою челюсть. Только и остаётся стиснуть зубы, а потом надевать маску молчания.
Я докуриваю сигарету и ускоряю шаг. Хмурюсь в бровях лишь потому что обстановка нагнетает. Тяжёлое бремя ощущается даже в воздухе; оно давит на сознание и плечи. Ломает.
Но не долго. Я прохожу к домам, где живут преподаватели. Исключительно по привычке осматриваю атмосферу, смотрю по сторонам. Обычно здесь куда больше людей, чем сейчас. Сейчас находились только два человека… И то забирались в чьё-то окно.
Я знал, чьё это окно: окно психолога. Несколько мужчин, которые забираются в квартире к женщине — ясно, что грабители. Сейчас Пак ЧоА, вероятно, зашла только домой — я смотрю на часы, — но меня это мало волнует.
«Простите меня.»
Тао направляется туда, куда шёл, оставляя всё, как есть.
